Грустно было на душе у Столбовского и скучно было за его окном (он тем временем перебрался на кухню, где заварил себе чай и устроился за столом полистать новости в телефоне). На улице шел дождь; деревья стояли с поблекшими листьями, но асфальт внизу был уже усеян желтыми и зелеными точками. Дворник, несмотря на морось, продолжал неслышно двигать метлой, как будто немножко кланяясь и наступая при каждом шаге, словно фехтовальщик. Светлый потрепанный фургон с потускневшими, но различимыми буквами «Давно пора» на борту (остатком рекламного слогана), пытался припарковаться в явно недостаточную для себя щель; на газоне дама в ярко-желтом дождевике стоически ожидала, пока две таксы, беспрестанно путавшие свои поводки, нагуляются и позволят ей вернуться под крышу.
Допив чай, он прошел мимо полуприкрытой двери спальни в свой кабинет и сел в кресло перед экраном. Спугнув заставку, он отыскал в груде скопившейся за ночь никчемной почты вчерашнее письмо Юкина и начал: «Привет, старик! Рад весточке от тебя. Статья пойдет в декабрьском номере…»
Небо дурных предвестий
В огромном, больше всего похожем на ретроспективу Хаима Сутина, мясном отделе супермаркета «Intermarché» под Ниццей Васильева вдруг окликнула незнакомая француженка. Долгий поход в магазин был частью рутины субботнего дня: отоспавшись после рабочей недели, он поздним утром обычно шел на пляж, полчаса плавал, недолго лежал с книжкой, потом возвращался в съемную квартиру, убирал скопившуюся за неделю грязь, ходил в общественную прачечную, где неимоверно толстая служительница родом откуда-то с Карибских островов непременно приветствовала его и, разменяв ему десятку, всегда дарила чупа-чупс — как маленькому. Потом, погуляв вокруг или выпив чашку кофе за столиком у нелюбезного бородача, Васильев возвращался в прачечную, собирал свою волглую, пахнущую грубым порошком одежду в тот же пакет из супермаркета, в котором принес грязное (и каждый раз напоминал себе, что в следующий раз не забудет отдельную сумку для постиранного) и нес ее домой, где развешивал на малюсеньком балконе, с двух сторон отделенном от соседских плексигласовыми панелями, за которыми иногда двигались персонажи театра теней. На этом хозяйственные заботы практически заканчивались: можно было, составив примерное меню на неделю, отправляться в магазин за покупками. Машины он не заводил, на такси деньги жалел, так что нужно было подгадать с автобусом, который ходил не слишком часто, — и заранее прикидывать, чтобы не набрать лишку. В французских супермаркетах водились гигантские неповоротливые телеги: считалось, что находящийся во власти своего подсознания покупатель не угомонится, пока не закроет ей хотя бы дно. Васильев, внутренне посмеиваясь над этими теориями, ощущал их недобрую силу — и все время старался себя окорачивать, чтобы не карабкаться потом с двумя тяжелыми сумками, чувствуя себя одновременно осликом и его погонщиком.
Магазины тоже были устроены с оглядкой на основоположников психоанализа: хлебный и молочный отделы нарочито были спрятаны в самой глубине, чтобы по пути к ним (ибо ничего нет естественнее, чем забежать за багетом и сливками) завидущие глаза и загребущие руки то и дело замечали бы и метали в корзину вещи ненужные, но заманчивые. Васильев, эту уловку знавший, никогда старался за пределы списка не выходить — хотя, собственно, обманув одних прагматиков-душезнатцев, он явно вплывал, сам того не замечая, в объятия других: но человек, полностью посвятивший себя игнорированию купеческих хитростей, обязан был бы умереть с голоду. Докатив свою еще полупустую телегу (по нелюбезности торговых богов, галльских Гермесиков, ему всегда доставалась хромая на одно колесо, с развратно вихляющейся кормой) до мясного отдела, он задумался. Нарочитая избыточность выбора раздражала его, выросшего в русском областном центре (даром что сейчас, в эпоху расцвета консьюмеризма, домашние супермар-кеты стремительно приближались к европейским образцам), но дополнительно его угнетало выведенное за скобки обилие смертей, стоящих за грудами свежего мяса. Он не был вегетарианцем и не собирался им становиться, но излишняя чувствительность, полученная им от природы непрошенной добавкой, не позволяла вовсе отбросить легкое чувство скверного дела, на манер навязчивого запашка, поневоле сопровождающее любую мясную трапезу. Вяло думая о живой корове, фрагменты тела которой, запакованные в пластик, лежали перед ним на прилавке, он сперва не принял на свой счет фразу стоявшей рядом женщины, которая между тем дважды уже повторила одни и те же слова, явно обращенные к нему.
Как обычно, ему потребовалось усилие, чтобы перевести французское предложение на русский. Она спрашивала, какое мясо, по его мнению, лучше подойдет для Miroton Provencal. Он начал отвечать, когда она, махнув рукой, процедила «а, вы иностранец, извините». Васильев не то чтобы возмутился, но как-то подобрался: французский он знал, по своим ощущениям, вполне прилично, особенно в профессиональной области, где любил щегольнуть знанием редких терминов (которые сами местные техники, принимающая сторона, использовали обычно в английском варианте). Он учил французский восемь лет в школе, потом взял вторым уроком в институте, потом, уже зная о предстоящей командировке, сперва пытался освежить его в голове при помощи компьютерных программ, но после, убедившись в их бесполезности, нанял частным образом преподавателя, который, терзая его как школяра, довел уровень языка до вполне приемлемого. Быстро собравшись, он сообщил женщине, что просто задумался, а так вполне готов высказать свое мнение — и, тщательно артикулируя гласные (которые, как некогда брезгливо сообщил ему тьютор, из русской глотки вечно выходят полупрожеванными), изложил все, что знал по поводу миротона и его ингредиентов.
Она слушала его с полуулыбкой: невысокая, худоватая, чуть старше него, с темно-каштановыми, явно крашеными волосами, избыточным средиземноморским загаром и крупными золотыми кольцами в ушах. Закончив, он поглядел ей прямо в глаза; она ответила ему столь же прямым насмешливым взглядом и, протянув руку, коснулась его кисти, как будто машинально погладила холку проходившей мимо знакомой собаки. «Вы не поможете мне выбрать мясо и овощи?» — «Да, конечно».
Идти вместе с двумя тележками было глупо, но, по счастью, его была почти пуста. Конечно, встреть он старого знакомого, он бы просто перекинул свои покупки в чужую корзину с тем, чтобы выпростать их перед кассой или, оставив их в общей куче, потом вернуть приятелю мелочь, но эта ситуация была ему в новинку. Собственно, он вообще не очень понимал, что происходит: ясно было, что никакая помощь ей не нужна, но нужен зачем-то сам Васильев. Сперва он подумал, что это какой-то новый, по-французски изысканный вид мошенничества, но никак не мог сообразить, в чем бы он мог заключаться. Даже если бы она, набрав полную телегу яств, попробовала бы заставить его за нее заплатить, он вполне мог в последнюю секунду сбежать, а ничего другого в голову не приходило. Пока же он продолжал толкать свою телегу чуть позади ее, исподволь наблюдая за ее легкой походкой и решительными движениями. Она была одета в легкую светлую блузку и белые короткие джинсы; на одной из щиколоток виднелась полустертая светло-голубая татуировка, разглядывать которую подробно было неловко, тем более что она, поймав направление взгляда Васильева, опять улыбнулась; он нахмурился. «Откуда вы?» — «Из России». — «Значит, вы должны разбираться в овощах».
Он хотел было сказать, что впервые слышит такое и что обычно, узнав, откуда он родом, люди говорят про морозы, водку, снег, Путина, но никогда про овощи, как понял, что она именно этой реплики и ждет и в расчете на нее и подала свою, как чемпион, снисходительно взявшийся натаскать новичка, заранее зная все его движения, — и нахмурился. Она расхохоталась, как будто прочла его мысли и проговорила: «Ну не сердитесь. Что вы думаете об этих баклажанах?» Баклажаны были превосходны.
Больница областного центра, где Васильев служил начальником департамента медтехники, закупила чрезвычайно хитрый и дорогой прибор у фирмы, базирующейся в Софии-Антиполисе, французском технологическом кластере невдалеке от Ниццы. К многомиллионной сделке прилагался еще бесплатный курс обучения для двух врачей и одного техника: первые должны были осваивать высокоумную машину, а третий — выучить основные моменты регулярного обслуживания, чтобы по пустякам не гонять за тридевять земель французского механика. С выбором врачей проблем не возникло, а с техником вышла заминка: Васильев, мысленно перетасовав своих подчиненных и посоветовавшись с заместителем главврача, впал в административный ступор. Собственно, единственным требованием к кандидату было, чтобы он в обозримом будущем — пять или десять лет — из больницы не уволился, а этого как раз гарантировать никак не получалось. По закону никакие кабальные контракты такого рода не допускались, а если бы даже больничные юристы и состряпали что-нибудь подобное, то любой суд взял бы сторону работника. Поэтому, еще раз посоветовавшись и как следует подумав, он решил ехать самостоятельно, поскольку про себя был абсолютно уверен, что никакие будущие посулы частных клиник не заставят его отказаться от места.