Новая мысль не пришла, а даже как-то вползла ему в голову: похоже, препарат еще продолжал действовать, так что, прободрствовав не меньше часа, он только-только хватился телефона, даром что, как и любой наш современник, заканчивал и начинал день взглядом на экран. Телефон был на месте — либо похитительница побрезговала его немодным аппаратом, либо соблюдала какой-то неведомый кодекс, запрещавший отнимать последнее. Лукутин проверил сообщения: жена писала, что вернется вечерним рейсом. Таким образом, на то, чтобы попробовать как-то выпутаться из ситуации, оставалось меньше одного дня. Он тихонько простонал и отправился в ванную, надеясь, что контрастный душ и бритье прояснят его мысли — и полчаса спустя убедился в том, что надежды его тщетны: он вышел чистым, порезавшимся, голодным — но ровно в той же растерянности. Когда он пришел на кухню, выяснилось, среди прочего, что мерзавка еще и убрала все со стола, составив остатки еды в холодильник, а посуду в раковину — либо по неистребимой женской домовитости, либо чтобы избавиться от отпечатков пальцев.

С нелогичной мстительностью Лукутин протолкнул все непошедшие впрок яства в кухонный измельчитель, оставшись вдобавок ко всему прочему, без завтрака. Надоив из машины чашку кофе и отыскав коробку с крекерами, он уселся за стол, показавшийся ему огромным, и вновь задумался. Как у большинства слабовольных мужчин, его живая мысль мгновенно сделалась подобием мечты: ему пришло в голову, как было бы славно и разом бы решило все проблемы, если бы жена выбрала именно эту минуту, чтобы объявить о своем уходе. Сюжетный поворот, суливший ему освобождение от нынешней беды, мгновенно оброс правдоподобными подробностями: он и правда давно подозревал ее в интрижке с одним из коллег и по странной случайности знал совершенно точно, что он должен был ехать на ту же конференцию в Казань. Если бы его мысли имели гипнотическую силу, то наверняка его жена с коварным обольстителем (который в реальной жизни был чрезмерно располневшим занудой, равнодушным к женщинам вообще и к m-me Лукутиной в частности) бросились бы друг другу в объятия, найдя в перерывах между ласками лишь пару секунд, чтобы отбить рогоносцу вольную. Усилием воли пришлось эту соблазнительную во всех смыслах картину свернуть и обернуться к реальности.

Примечательно, что во все время хаотических движений его панически пришпоренной мысли лишь две вещи не пришли ему в голову: он не мог и подумать о том, чтобы во всем честно признаться — и, с другой стороны, ни на секунду не пожелал жене смерти, которая, несомненно, избавила бы его от предстоящих мук. Напротив, он успел подумать и о собственном самоубийстве, и о том, чтобы, изъяв наличные со счета и прихватив паспорт, скрыться навсегда по ту или по сю сторону границы — много чего он успел передумать! Внешне пребывая в полном ступоре, то есть сидя за столом с давно уже остывшей чашкой кофе, он прижимал и отпускал указательным пальцем рассыпавшиеся по столу крошки — и только это спазматическое движение указывало на то, что перед нами чело-век, а не манекен. Он перебрал, казалось бы, все возможные варианты — и ни один не годился: на какие-то у него не хватало духа, а другие заведомо вели в тупик. Мне тоже кажется, что положение его безвыходно. Наверное, все-таки лучше прочего было бы просто исчезнуть, стереть себя ластиком из жизни для того, чтобы возникнуть где-то в другой точке. Так появляется хоть и смутная, но какая-то минимальная перспектива. Долететь, допустим, до Иркутска или Хабаровска, там электричка или автобус все равно куда, первый подходя-щий. Найти вакансию бухгалтера — в конце концов он еще с института кое-что умел и помнил. Снять, а то и купить квартиру. Телефон, конечно, оставить дома или выбросить. Через год-два отправить жене открытку или мейл с неизвестного ящика. Кажется, это лучшее, что можно здесь придумать, а уж как поступит он сам — бог весть. Все-таки я ему не сват, не брат и не сторож, хотя до некоторой степени все это сразу: он просто один из многих голосов, звучащих в моей голове, — и ныне ему предстоит умолкнуть. Я оставляю его — не сказать чтобы с легким сердцем, да и уж точно не в лучшие минуты его жизни, но совесть меня совсем не мучает: я сделал для него все, что мог, и дальше он должен уже выкарабкиваться сам.

Еще страшней, еще огромней

Лет пять назад под влиянием череды случайных событий, подробный рассказ о которых увел бы нас чересчур в сторону, я увлекся коллекционированием предметов мелкой финно-угорской пластики. Это особого рода металлические фигурки, бляшки, подвески, пряжки и тому подобное, как правило, выполненные в виде людей, животных или сказочных существ, порой довольно необычного вида. Изготавливали их примерно с седьмого или восьмого века до Рождества Христова вплоть до 1200-х годов уже нашего времени на всей огромной территории расселения финских племен, от Урала до норвежской Лапландии. Предназначение их неизвестно: очевидно, что они участвовали в каких-то ритуалах, но никаких подробностей за отсутствием письменности не сохранилось: разве что некоторые из постоянно возникающих образов вроде человеко-оленя находят параллели в фольклоре, дожившем до наших дней и зафиксированном учеными. Иные из графических элементов финно-угорской пластики оказались необыкновенно живучи: до сих пор на избах в Рязанской, Ивановской или Кировской областях можно увидеть, например, орнамент наличников с двухголовыми лошадками — а, между прочим, это один из самых старых и часто повторяющихся мотивов древних артефактов. Вся эта археологическая мелочь объединена удачным термином «пермский звериный стиль»: действительно, предметы такого рода попадаются в основном на приуральских раскопах, а фигурки по большей части изображают какое-нибудь зверье, хотя зачастую и антропоморфное.

Здесь нужно сказать, что, по неприятной советской традиции, до сих пор еще не изжитой, коллекционер и антиквар вечно ходят у нас в подозреваемых, хотя степень административных угроз сильно разнится в зависимости от объекта собирательства. Хуже всего тем, кто коллекционирует советские награды — это прямо запрещено законом, так что всякая торговля ими по умолчанию носит криминальный характер. В советское время тяжело было собирателям икон: впрочем, сами они тоже немало для этого постарались, организуя целые экспедиции в полузаброшенные деревни, чтобы правдами и неправдами (чаще неправдами) изымать их у законных хозяев. Солоно приходилось и нумизматам, поскольку их невинные кругляшки подпадали под действие рестрикций, касающихся оборота драгоценных металлов. При этом открыточники и филателисты практически блаженствовали, ибо их деятельность прямо поощрялась государством (есть в этом что-то от практики перевода героиновых наркоманов на облегченные и контролируемые аналоги). После исчезновения советской власти картина немного поменялась: так, собирательство икон сделалось занятием довольно респектабельным, а нумизматы, что называется, вышли из тени — хотя, конечно, милицейский фактор никуда не делся.

На этом фоне коллекционирование предметов археологии (или, как у нас говорят, копанины) находится примерно посередине шкалы, чуть ближе к тому ее концу, где слышится звон наручников и тихое пение «С Иркутска ворочуся…». Во-первых, по закону, все, что ты нашел в ничейной, а даже и в своей собственной земле, изначально принадлежит любезному отечеству. Во-вторых, есть какой-то дополнительный закон об охране археологических памятников. При этом сам оборот древностей не воспрещен, так что формально владение ими, продажа и покупка преступлением не являются. На деле все сложнее: хотя черных копателей, тягловых лошадей практической археологии, никто не любит, в практическом смысле они тысячами невидимых нитей связаны с археологией официальной — здесь мы вступаем на весьма тонкую почву (метафора, ввиду предстоящего рассказа, довольно рискованная), так что, как писали в старину, набросим покров умолчания на эту тему. Для дальнейшего важно, что любой человек, обладающий минимальными знакомствами в антикварной среде, без всякого труда отыщет себе поставщика археологического товара. Конечно, рекомендующий вам контрагента гарантирует только, что тот при составлении очередной негоции не зарежет вас и не уйдет, помахивая неправедно добытым бумажником. Подлинность предметов или легальность их происхождения каждый покупатель определяет или обсуждает самостоятельно.